Продолжение.

    Есть у меня мечта, попроситься к полякам, побывать в Торуне, посетить Форт 16, так же как и другие памятные места, о которых далее, и осмотреть стены  камеры моего недолгого заключения в этом карцере. Дело в том, что от нечего делать я тщательно выцарапал на стене найденным на полу гвоздем из
М.Ю. Лермонтова:

                Молча сижу у окошка темницы,
                Синее небо отсюда мне видно.
                В небе летают вольные птицы,
                Глядя на них мне и больно и стыдно.

                 Нет на устах моих грешной молитвы,
                 Нету и песни во славу любезной.
                 Помню я только старинные битвы,
                 Меч мой тяжелый да панцирь железный.

                 В каменный панцирь я ныне закован,
                 Каменный шлем мою голову давит,
                 Щит мой от стрел и меча заколдован,
                 Конь мой бежит и никто им не правит.

                 Быстрое время - мой конь неизменный,
                 Шлема забрало - решетка бойницы
                 Каменный панцирь - высокие стены
                 Щит мой - чугунные двери темницы.

                  Мчись же быстрее, проклятое время,
                  Душно под новою броней мне стало,
                  Смерть, как приедем, подержит мне стремя,
                  Слезу и сдерну с лица я забрало!

    Писал по памяти, по прошествии многих десятилетий не ручаюсь за точность. Однако проверять по первоисточнику не буду, пусть будет написано так, как это сохранилось в моей памяти. Думаю, не обиделся бы Михаил Юрьевич.
    Выпустили из карцера, и больше мне уже не удалось побывать в этом злополучном Форте 16.
    Время шло к осени. Фронт все ближе придвигался с Востока, немцы переселяли к нам все больше военнопленных из лагерей, оставляемых на территории, освобождаемой советскими войсками. Прибывали и новые. Так, кажется в августе, поступила большая группа только что захваченных в плен где-то под Варшавой.
     Территория лагеря расширилась за счет соседних дворов, где построили наспех деревянные бараки. Каждый день по заведенному порядку проходили переклички и пересчитывания, выезды на работы, но столь же удачных больше не случалось. Как-то вдруг утром я услышал, что вызывают мой номер. Комплектуется команда на отъезд. С дрожью в коленях (куда пошлют?) cобрались во дворе, захватив свое имущество. Подвели нас к сараю, открыли и предложили выбрать себе, что получше из кучи лежавшего тряпья. Мне попался почти новый френч солдата какой-то из уже несуществующих армий, то ли греческой, то ли чешской, такие же штаны, почти целые ботинки. На спине френча и коленях штанов, как водится, белой краской выведены большие буквы «SU» (Soviet Union). Долго стояли, гадая, что же нам предстоит. Наконец, подошли шестеро конвойных в полном снаряжении (с рюкзаками, обшитыми телячьей шкурой), вооруженные винтовками. Еще раз, пересчитав и сверившись со списком, повели нас пешком на вокзал. Посадили в обычный пассажирский поезд, освободив в вагоне один отсек, поезд тронулся. Вагон заполнен пассажирами, разговаривают по-немецки, любопытно кося на нас глазами. Здесь следует отвлечься, сказав о том, что вся территория бывшего «Польского коридора» была включена в состав Германии, города приобрели немецкие названия (Торунь - Торн, Гданьск - Данциг, Шецин - Штеттин, Быдгощь - Бромберг и пр.), а говорить по-польски не разрешалось. Вывески и таблички с наименованиями улиц в Торуни были на немецком языке, даже между собой, находясь на улице, поляки говорили по-немецки.
    Так и в вагоне, кругом слышалась только немецкая речь. Кто-то из наших, обратившись к парнишке пассажиру, спросил его что-то по-польски, тот по-польски же ответил. К разговору присоединилась молодая полька, и постепенно разговор с соседями по вагону развязался, немецкие конвоиры этому не препятствовали. Поляки расспрашивали о том, откуда мы родом, где и как оказались в плену. Один, судя по воротничку - духовного звания, пристал с расспросами о Егорове,           Тухачевском и причинах их ареста. Отвечали принятыми у нас штампами - «они, дескать, работали на иностранные разведки», что вызвало у поляков многозначительные усмешки.
    На станции Deutch Eilau предстояла пересадка в другой поезд. После недолгого ожидания в зале вокзала погрузились в поезд и через несколько минут (не больше часа) езды вышли на маленькой станции под названием Gabelndorf (по-польски Габловицы). Теперь уже стало ясно, что нам повезло: мы едем "к бауэру".
    Конвойные повели нас по широкой дороге, обсаженной с двух сторон яблонями со свисающими с них розовыми  плодами. Хорошо было бы подкрепиться ими, в наших желудках давно уже было пусто. Но наши конвоиры были настроены весьма решительно, угрожая винтовками при попытках выйти из строя и приблизиться к краю дороги. Вскоре показался типично немецкий фольварк, окруженный кирпичным забором, за которым виднелись хозяйственные постройки. Невдалеке от него - небольшая деревня - несколько приземистых одноэтажных домов, покрытых камышом и соломой с огородами на задах, хлевами и сараями.
    Вошли в ворота и оказались на небольшой площади, размещавшейся перед большим двухэтажным кирпичным домом, увенчанным парадным входом с широкой лестницей и портиком с полуколоннами. По сторонам площади - нежилые служебные постройки, несколько в стороне - двухэтажное строение, первый этаж его занят складом, на второй ведет наружная деревянная лестница, огражденная с боков колючей проволокой. Лестница завершается небольшой, также огражденной площадкой, на которую выходит дверь, обитая железными листами. Окна снаружи закрыты стальными решетками. Это было подготовленное для нас жилище.
На площади нас передали другим конвоирам, остающимся здесь, и хозяину поместья «Шефу» - толстому румяному немцу, одетому в галифе, сапоги и штатский пиджак, в петлице которого сверкал круглый значок члена НСДАП, в шляпе с пером.. Он опирался на толстую желтого дерева полированную палку с изогнутой ручкой.
    Новые конвоиры привели нас наверх в помещение казармы. Оно состояло из двух больших комнат: проходной, в которой была большая печь с вмурованным в нее котлом, наполненным дымящейся вареной картошкой, в углу комнаты картошка была навалена большой кучей. В другом углу стояла параша. В центре комнаты - большой стол со скамьями.
    В другой комнате - спальня с двухэтажными нарами, застланными соломой, покрытой мешковиной, мешки из полотняной ткани, набитые сеном, в качестве подушек и одеяла.
Вместе с нами поднялся пожилой поляк, представленный нам, как переводчик. Звали его Кинзел, говорил он по-польски, коверкая слова на русский манер, но его можно было понять: «Панове, тшеба робить, але пшинде шеф та бенде кшичал» – запомнился образец его речи.
    Первым делом мы накинулись на еду: вареной картошки сколько угодно, налили нам также по стакану жидкого, наверное снятого, молока и выдали по кусочку маргарина.
    Пока мы насыщались, конвоиры сидели рядом. Один из них, очевидно, старший, был унтер-офицер, второй довольно пожилой - рядовой солдат.
    С помощью Кинзела, смешившего нас своей манерой говорить, нам разъяснили порядок дня. Подъем - в 6 часов утра, завтрак, после чего - работа, назначение на которую бригадир из поляков выдает по поручению шефа. Возвращение с работы - в семь часов вечера. В течение дня часовой обеденный перерыв, следует захватить еды с собой: кусок хлеба и отварной
картошки.
    Предложили выбрать повара и старшего. Договорились, что повар будет по совместительству еще и старшим.
    В день приезда на работу нас не погнали, и мы, наевшись до отвала, коллективно начистив картошки на следующий день, улеглись на мягкие постели и заснули в ожидании лучших времен.
    Так началась наша служба «у бауэра».
    Работа была разнообразной. Молотили уже убранный до нашего приезда хлеб на паровой молотилке, подтаскивая к ней снопы, убирая солому и оттаскивая наполненные зерном мешки. Копали картошку вручную лопатами, шеф ходил сзади, разглядывая раскопанные рядки, ковыряя в них палкой. Если находил  оставленную картофелину, подзывал конвоира и ругал его. Конвоир, в свою очередь, отчитывал того, в чьем ряду оказывалась найденная картофелина.
    Конвоиров нам было жалко. Они оказались очень приветливыми и доброжелательными. Один, унтер-офицер, оказывается, был австриец, второй, вскоре заговоривший почти по-русски, казался «фольксдойчем» - поляком с примесью немецкой крови. Однажды у меня нестерпимо заболел зуб. И австриец унтер-офицер повел меня в неподалеку находящийся городок, по-немецки называвшийся Graudenz, Там у какого-то частного врача мой больной зуб благополучно выдрали.
    Стараясь не допускать до нотаций шефа конвоирам, мы пытались тщательно подбирать выкопанную картошку. Ее собирали в большие корзины и таскали к повозке, запряженной лошадьми.
    Особенно тяжелым был труд по сбору сахарной свеклы. Она очень крепко сидит в земле. Ее нужно было вытаскивать, взявшись за ботву и поддевая под корень специальной двурогой вилкой. Вилка плохо втыкалась в твердую глинистую почву, загоняя ее в землю с размахом, часто попадаешь в плод свеклы и часть его остается в земле. Это вызывает страшное негодование шефа. Он орет на конвоиров, размахивая палкой.
Рядом с нами работают поляки, занимаясь тем же делом: в основном, пожилые женщины, девушки и молодые парни. Если шеф обнаруживает у них огрехи (оставленную в борозде картофелину или осколок сахарной свеклы), то прохаживается своей тростью по спине виновного.
    Во время обеденного перерыва греемся у костра, беседуем с поляками. Они очень доброжелательны к нам, расспрашивают о житье в России, жалуются на жизнь, которая с приходом немцев стала для них невыносимой. Они и раньше работали поденщиками у этого же шефа, бывшего здесь помещиком, хозяином большого земельного участка, но относился он к ним гораздо лучше, чем сейчас. За работу платил деньгами и частью урожая, благодаря чему они могли держать свой скот на домашнем подворье. С приходом немцев их превратили в крепостных, и они были обязаны отработать у шефа определенное количество дней, не спрашивая о величине вознаграждения за труд. Он платил им, но очень мало.
    На плантации работали также несколько женщин, привезенных из Литвы. Среди них одна, очень симпатичная, совмещала работу в поле с исполнением обязанностей наложницы шефа.
    Выбранный нами повар, он же старшина, проштрафился: заснул ночью, потухла печка и картошка, варившаяся в котле, задубела, став несъедобной. Пришлось его прогнать, выбрали другого, к сожалению, я не запомнил, как его звали. Это был удивительный человек. Еще молодой, он до войны работал парикмахером где-то на Украине. Приняв на себя обязанности повара, он стал проявлять о нас всех почти материнскую заботу. Он стриг и брил нас, пытался лечить полученные на работе травмы, следил за чистотой в помещении и чистотой одежды. Он добился от шефа «санитарных» дней, когда мы не только могли бы сами помыться, но и постирать свои шмотки.
Так как мы поедали огромное количество картошки, ее начистить одному было не под силу. Вечерами перед сном мы садились в кружок и чистили ее коллективно под песни. Пели русские народные песни (Лучинушку, Эй, ухнем, Шумел, горел пожар Московский, Ванька-ключник, По Дону гуляет, Хазбулат удалой и пр.,), а также и советские военные (Вставай, страна огромная, Тачанка, Каховка, Волочаевские дни и др.). Конвоиры сидели и слушали наши песни, иногда даже подпевая. Делапи вид, что не понимают, слушая «...с фашистской силой темною, с проклятою ордой». Под окнами собирались поляки и сидели, слушая наше пение.
    Здесь я подружился с Михаилом, назвавшим себя фамилией Ходжаев. Он попал в плен уже летом 1944 года где-то под Варшавой. До призыва в Армию он жил в Узбекистане, куда его семью эвакуировали из Харькова. Обладая большими способностями к языкам, он быстро выучился говорить по-узбекски, и заявил о себе, как о мусульманине. Несколько узбеков из нашей бригады признавали его своим и говорили с ним по-узбекски. На самом деле он был евреем, о чем мне сказал. Он был очень умен и начитан, у нас с ним оказалось много общего в восприятии окружающего мира. С ним мне пришлось пройти почти до конца пребывания в плену.
    Слишком мягкое обращение с нами наших конвоиров, не понравилось шефу, и, по его требованию их сменили. Но лучше шефу от этого не стало. Один из прибывших был также австрийцем, как он себя называл «Kleinbauer’ом». Отличался крайними проявлениями «донжуанства»: гонялся за польскими девицами, не давая им прохода. Как только кто-нибудь из женщин отлучался за кустики по естественной надобности, он бросался туда же вслед.
    Второй - был уже полным инвалидом. Многократно раненый, он еле плелся вслед за нами и, приведя на место работы, валился на траву. Но во время переходов с места на место он проявлял бдительность: требовал, чтобы мы шли точно по указанному им направлению, невзирая на лужи, угрожая винтовкой, иногда лупил прикладом. Мы сказали Кинзелу, чтобы он передал шефу: «если этого психованного не заменят, то вскоре кого-либо из нас не досчитаются». Это возымело действие, вскоре обоих конвойных опять заменили.
    Тем временем дело шло к осени. Урожай, в основном, был собран, шла сдача его на станции, куда возили конными упряжками зерно, картофель, сахарную свеклу. Немцы явно нервничали: фронт упорно двигался на Запад. Союзники, высадившиеся в Нормандии, также не спеша, продвигались в глубь Германии, одновременно подвергая массированным безжалостным налетам авиации немецкие города. В газетке Заря появилась удивительная заметка. В ней говорилось о том, что германские войска, разгромив Красную Армию, захватили всю европейскую часть России, Украину и Белоруссию, уничтожили весь промышленный потенциал России. Тем не менее, русский народ нашел в себе силы и отбросил вермахт за пределы российской территории.