|
Эта картина врезалась в память на всю жизнь....
Продолжение.
Впервые пришли советские газеты,
переполненные сообщениями о том, как встретил Победу народ, как по всей
стране проходят митинги, на которых трудящиеся высказывают огромную
благодарность Партии и Правительству за заботу о народе, славят товарища
Сталина за гениальное руководство Красной Армией в достижении Победы над
врагом. После пережитого, эти газеты читать не хотелось.
Появились в лагере и офицеры -
представители командования Красной Армии. На большой центральной площади
городка соорудили эстраду, украшенную портретами Сталина, Черчилля,
Рузвельта. На митинге, на который собралось все «население» лагеря,
выступали члены комиссии по репатриации. Рассказывали о положении на
родине, оперируя обычными штампами, о героическом труде, патриотическом
порыве и т.д. Призывали не
поддаваться на агитацию представителей капиталистических стран, обещающих
всевозможные блага, а на деле стремящихся к пополнению армии рабов. Родина
помнит о вас, ждет и встретит как героев, говорили они в своих речах перед
собравшимися.
Думаю, что их речи если и играли
какую либо роль в убеждении тех, кто не собирался возвращаться домой, то
только отрицательную. Тем не менее, подавляющее большинство стремилось
скорее попасть на Родину, несмотря на ходившие слухи о том, что там нас
ждет осуждение и наказание за предательство, выразившееся в добровольной
сдаче в плен. Через этих представителей можно было отправить письма на
Родину. Написал письмо и я, сообщив, что жив и здоров, надеюсь скоро
вернуться домой, хотя и не знаю, куда.
Лагерь посещали и эмиссары
других стран. Приглашали в Канаду и в Австралию, обещая свободную и благоустроенную
жизнь, показывали и раздавали богато иллюстрированные рекламные буклеты.
Охранявшие лагерь американские
«МР» не препятствовали выходу за его пределы. Несмотря на свои ограниченные
возможности передвижения на костылях, я, все же, совершил несколько
небольших прогулок. В окружающей местности располагались лишь небольшие
немецкие хуторки, в окнах домов болтались белые флаги. Немцы хмуро копались
на своих полях, стараясь не привлекать к себе внимания. Разговаривали
неохотно, начиная разговор со слов «Hitler kaputt!»
По дорогам встречались пешие
колонны людей, несущих французские, бельгийские флаги, возвращающихся из
Германии. Узнав, что мы - русские, а это не сразу было понятно из-за
нашей пестрой одежды, они радостно окружали нас, поздравляя с окончанием
войны.
Стали комплектовать команды для
возвращения в Россию, составлять списки.
Пришло время отъезда.
На
Родину
Однажды пришла большая колонна
военных грузовиков Студебеккеров, нас разместили на них, рассадив на откидные
сидения у бортов, и колонна отправилась в путь. Ехали долго, пересекая
почти всю Западную Германию, объезжая большие города. Проехали какой-то
крупный город, название которого – Люнебург, в чем я не уверен, подводит
память, слишком давно это было. Он был весь в развалинах, кое-где еще
дымящих. На улицах возились немцы, расчищая завалы, освобождая дороги,
собирая и очищая от раствора кирпич.
В маленьких городках, в которых
мы, проезжая, останавливались по необходимости, между грузовиками шныряли
шустрые немецкие мальчишки, мы совали им в руки печенье, ломти хлеба,
сигареты.
Наконец, остановились в городке
Пархим на границе между американской и советской зонами оккупации, где был
транзитный пункт. Сопровождающие каждый грузовик американцы на прощание
оделили нас своими пайковыми пакетами, и мы на тех же студебеккерах с
американскими водителями пересекли границу.
Вот мы и у своих. Встретившиеся
нам солдаты и офицеры были в погонах, которые многие из числа попавших в
плен до 1943 года, видели впервые.
Встретив своих, с грузовиков
закричали «Ура!». В ответ, один из офицеров сделал характерный жест,
проведя рукой по горлу и вверх. Это произвело тягостное впечатление. Мне
почему-то стало стыдно перед американцами, сидевшими в кабинах грузовиков
и видевшими это «приветствие».
В окрестностях городка Пархим был
организован пересыльно-сортировочный пункт для приема «перемещенных лиц»,
прибывающих из оккупированных союзниками частей Германии. Здесь нас
довольно быстро рассортировали, снабдили временными проездными документами,
продовольственными аттестатами и «своим ходом» направили пробираться на
Восток по указанным в документах направлениям. Тех же, кто нуждался в
медицинской помощи, в том числе и меня, опять посадили в американские
студебеккеры, но уже с советскими армейскими номерами и, в сопровождении
офицера с погонами капитана медицинской службы, повезли в военный
госпиталь, предназначенный для бывших военнопленных. Стало ясно, что мы,
освобожденные из плена, не достойны того, чтобы нас лечили так же, как
всех военнослужащих Красной Армии.
По госпиталям
Госпиталь находился в маленьком,
не пострадавшем от войны, городке на Востоке Германии - Виттштоке. Сначала
-прямо в центре города напротив здания городской ратуши, занятого советской
комендатурой. Затем его перевели на окраину городка в несколько двухэтажных
коттеджей напротив городского кладбища. Питание и медицинское обслуживание
были очень хорошими, а бытовые условия в коттеджах со всеми удобствами
просто отличными. Никаких
ограничений по выходу за пределы госпиталя не было и, пользуясь этим, я на
своих костылях много ходил по городку.
В центре городка были остатки
старинной крепости и улицы с домиками средневековой постройки - деревянный
каркас (фахверк), заполненный кирпичом. После многих месяцев пребывания под
стражей возможность ходить, куда хочется, доставляла огромное удовольствие.
Стояли теплые летние дни,
напротив, на немецком, как везде в Германии, очень благоустроенном
кладбище, похожем больше на ботанический сад, я любил сидеть на скамейке
у входа, недалеко от часовни. Имея в избытке табак, к которому, начав
курить, еще не полностью пристрастился, я приглашал проходящих мимо немцев
закурить. Они, наоборот, страдавшие от отсутствия курева, принимали мое
приглашение, и я вступал с ними в разговоры, пытаясь совершенствоваться в
своем варварском немецком языке.
В разговорах они привычно, но
вряд ли искренне, ругали Гитлера, войну, рассказывали о погибших братьях
или мужьях, у многих родственники были в плену в России. Этих очень
интересовали условия жизни, они были напуганы суровым климатом и дикими
нравами, якобы свойственными России. Пытаясь их переубедить, я рассказывал,
что даже в Сибири климат не такой уж суровый, нравы в России вполне
цивилизованные, русским свойственны гостеприимство и благожелательность
даже большие, чем в Европе.
Завел знакомство с молодым
парнем, который предложил мне коммерческую сделку. Его родственник -
владелец небольшого спиртзавода на окраине городка. Он готов обменивать
табак на спирт.
Это предложение было принято с
восторгом моими соседями по палате, а мне представилась возможность ближе
познакомиться с немецким бытом. Я стал бывать дома у моего «агента» и
познакомился с его семьей. Они стали более откровенными в разговорах со
мной. В отличие от союзников, которые в общении с побежденными немцами
проявляли высокомерие, русские солдаты относились к немцам, как к равным, и
это они высоко ценили. В то же время, высказывали возмущение фактами
вандализма, проявлявшимися в период прохождения фронта через город, а также
массовой депортацией немцев из Восточной Пруссии, беженцы оттуда проходили
через Виттшток.
Оправдываясь, мне приходилось
напоминать им, что немцы в оккупированной ими части России, на Украине и в
Белоруссии вели себя по отношению к населению куда более бессовестным
образом.
Поставляя спирт своим
«сопалатникам», сам я был весьма равнодушен к выпивке. Даже на фронте,
когда курильщики предлагали мне свою порцию «наркомовских» 100 грамм в
обмен на табак, я редко пользовался этой возможностью, хотя одновременно
выпитая двойная порция водки не вызывала у меня опьянения, только бодрила. Сказывалось высокое нервное напряжение.
Однажды мой «поставщик»
пригласил меня распить бутылку разведенного спирта в компании со своим
дедом, побывавшим в русском плену в 1918 году и немного говорившим
по-русски. Я не заметил, как «перебрал». Обнаружил это, когда мои
собутыльники зачем-то вышли из комнаты, а я, глядя на свое отражение в
стоявшем в углу трюмо, продолжал что-то говорить. Понял, что пора
собираться домой.
Действие это происходило в
мансарде, куда вела довольно крутая деревянная лестница. Спускаться по ней
на костылях непросто: сначала ставишь на нижнюю ступеньку костыли, затем,
повисая на них, опускаешь на ту же ступеньку здоровую ногу. Потеряв
равновесие, я вдруг повалился вперед, описав на костылях радиус. Падая,
схватился за перекладину потолка и повис, болтаясь, как маятник. На грохот
костылей выскочили хозяева и сняли меня, благополучно отделавшегося.
Раны на моих ногах почти зажили,
если не считать сви-щей, не заживающих и сочащихся гноем с кровью. Врачи решили
меня выписать, считая, что в России мне смогут оказать более
квалифицированную помощь в залечивании этой, принявшей хронический
характер, болезни.
Мне выдали проездные документы,
продовольственный аттестат и направление в комендатуру советских войск в
Берлине, куда следовало добираться «своим ходом». Железной дороги в
Виттштоке нет и до станции нас, нескольких выписанных из госпиталя,
отправили на конной повозке. У всех были недолеченные раны, я и еще один из
моих спутников - на костылях.
На станции, куда нас привезли,
поезда ходили не по расписанию. Перрон был заполнен толпой немцев, куда-то
переезжавших и готовых штурмовать состав, когда его пода-дут. Участвовать
в штурме с нашими повязками, палками и костылями не представлялось
возможным, и мы обратились к дежурному по станции - важному немцу в
красной фуражке за содействием. Он пригласил полицейского, одетого в
прежнюю форму, которую носил и при фашистах, только на груди были спороты с
мундира орлы, держащие в руках кольцо со свастикой. Когда подали поезд,
полисмен с немалым трудом освободил для нас одно купе, многократно повторяя
слова «Russische Vermacht!».
Конец мая или начало июня 1945
года. Мы едем в Берлин. Не помню, сколько мы ехали, но вот поезд подошел к
Берлину на вокзал Шпандау. Здание вокзала - в развалинах. Весь район
полностью разрушен, улицы завалены щебнем, в середине улицы расчищен
проезд. Не у кого спросить, куда нам следует двигаться, мы - в английской
зоне оккупации города. Увидели такого же, как и раньше, немецкого
полицейского со споротыми фашистскими орлами. Он объяснил мне,
выступавшему в качестве переводчика, что русская военная комендатура
находится в центре города на площади Александрплатц. Туда надо добираться
на метро (U-Bahn), станция единственной восстановленной линии находится
отсюда в нескольких кварталах, туда можно дойти только пешком.
Пошли, ковыляя и спотыкаясь о
куски стен и кучи щебня, часто прибегая к расспросам прохожих. Нашли
станцию метро.
С трудом втиснулись в переполненный вагон и поехали. В
тоннеле часто проезжали провалы от взорвавшихся бомб, в которые проникал
сверху дневной свет. Приехали на Александрплац, вышли наверх. Кругом много
разрушений, но меньше, чем в Шпандау. Здание ратуши с башенкой на крыше с
характерным красным фасадом уцелело. На площади перед ратушей -
импровизированный рынок. На нем, к нашему удивлению, полно американских
военных, меняющих продукты (тушенку и колбасу) на ценные вещи – хрусталь,
фарфор, украшения. Видел даже военных в больших чинах, судя по количеству
звезд на пилотках.
Встретился патруль из наших
солдат в сопровождении офицера. Показали документы. Оказалось, что центральная
военная комендатура не здесь, а в части города под названием Лихтенберг.
Здесь поблизости есть отдел комендатуры, неподалеку от площади. Офицер
откомандировал солдата проводить нас туда.
Пришли, предъявили документы. За
время пути наши повязки промокли, требовалась перевязка. Попросили направить
нас в госпиталь, чтобы это сделать. Нас направили в госпиталь,
обслуживавший гражданское население Берлина, пострадавшее от обстрелов и
бомбежки, в нем работали немецкие врачи. Здесь нас немедленно приняли и
перевязали. На соседнем столе в перевязочной, где мне обрабатывали ногу,
лежал пожилой немец, самостоятельно пришедший на перевязку. У него была
оторвана нога ниже колена, культя, опухшая и окровавленная, во многих
местах была прострелена осколками.
Глядя на него, мне показалась
ничтожной моя почти за-жившая рана, не стоившая того времени, которое
немецкие врачи были вынуждены на меня потратить.
После перевязки нужно было снова
спускаться в метро, чтобы ехать в Лихтенберг. Но неподалеку был виден полуразбитый
Рейхстаг. Как же не побывать там? Пришли. Еще невыветрившийся запах гари,
стены исцарапаны росписями, теперь часто демонстрируемыми в кинофильмах.
Резиновой нашлепкой на конце костыля, оставлявшей черные следы на бетоне,
я нацарапал на одном из простенков дату и свое имя.
На метро, в такой же давке
приехали в Лихтенберг. Эта часть города совсем не пострадала. Кругом
площади, окружающей выход из метро, стояли многоэтажные серые дома с
целыми стеклами, с вывесками. Почему-то запомнилось название «Spaarkasse» -
не сберкасса ли это?
Быстро нашли комендатуру. После
недолгого ожидания получили направление в «фильтрационный пункт», который
находился ....Ну не чудно ли?! - в таком знакомом мне городе Торунь, в
Польше. Получили проездные документы и направление в продовольственный
пункт, где нам выдали продукты на дорогу. Как только расположились в скверике,
чтобы разделить продукты между собой, как нас окружила толпа немцев. Я
понял, что все они были голодны. Вот как быстро переменились наши роли!
|
