|
Зандбостель, 29 апреля 2003 г. 58 лет после
освобождения
Продолжение.
Прямого пути в Торунь не было, требовалась пересадка в Познани. С
вокзала Лихтенберг уже была восстановлена прямая магистраль Москва-Берлин,
проходящая через Познань. Переполненным поездом (немцы ехали даже на крыше
вагонов), добрались до Познани. Поезд на Торунь отправлялся на следующее
утро. Пришлось ночевать на вокзале, заполненном до отказа. Спали на полу
вповалку среди немцев, беженцев из Восточной Пруссии. На следующий день
прибыли в Торунь. Знакомый вокзал на левом берегу Вислы, старинный мост с
табличками, извещавшими о прошлых наводнениях, разрушен, каменные сводчатые
опоры взорваны, фермы лежат в воде. Рядом возведен временный деревянный
мост.
У военного коменданта на вокзале, предъявив документы, узнали, куда
нам направляться. Оказалось, по давно знакомому маршруту. Фильтрационный
лагерь находился в бывших немецких казармах у форта XIV.
В связи с необходимостью сделать перевязку, обратился в медпункт.
Там меня осмотрели и решили отправить на госпитализацию. И вот еще одно
фатальное совпадение: госпиталь для бывших военнопленных находился на месте
бывшего нашего лагеря! Повезли меня через знакомый город на Виллисе. Город
словно стал больше: тот же огромный средневековый готический костел и
площадь перед ним, но и площадь и улицы наполнены людьми. Везде висят
красно-белые польские флаги, расхаживают франтоватые польские офицеры в
праздничных обшитых серебром конфедератках, царит приподнято-праздничное
настроение.
Много лет спустя в фильме «Пепел и алмаз» я почувствовал очень
верно переданное это всеобщее настроение ликования по поводу вновь
обретенной свободы.
На территории бывшего немецкого шталага азмещались несколько
госпиталей. Но не на территории бывшей русской зоны, которая была
разобрана, а в бараках, в которых ранее жили англичане, французы и другие
пленные из числа союзников.
Медицинский и обслуживающий персонал госпиталя состоял из советских
военнослужащих - врачей и медицинских сестер, относившихся к нам очень
сочувственно и внимательно.
Меня перевязали, подвергли тщательному осмотру, анализам, и не
нашли признаков легочного заболевания, указанного в моей медицинской карте,
сопутствовавшей мне еще иэ лагеря Sandbostel.
Разместили меня в бараке в палате, где кроме меня находились
человек шесть итальянцев. Один из них, высокий молодой брюнет со звучным
именем Ноколо Карузо, приветствовал меня по-итальянски «Bon Giorno!» и
по-русски «Добри ден!». Итальянцы, люди очень подвижные и эмоциональные,
окружили меня и пытались расспрашивать о чем-то, бурно жестикулируя. Все
тут же представились, назвав себя. Кое-кого я запомнил: кроме уже
названного Карузо из Неаполя, Кавани, инвалида без правой ноги, Фруменцио
Травалли, с которым я очень близко сошелся, Д’Аллолио Бруно, Авеллино и
маленький, весь израненный, передвигавшийся на костылях, Грильо Джиованни.
Допытывались, как меня зовут. Имя Дмитрий для них трудно
произносимо, стали искать итальянский синоним и решили звать меня Доминико.
Это имя ко мне прочно прикрепилось
Режим в лагере-госпитале очень свободный: раз в день - перевязка и
процедуры, вечером - обход дежурного врача. Остальное время девай куда
хочешь. За воротами лагеря небольшой хвойный лесок на песчаной почве,
усыпанной хвоей. Впрочем, выход за ворота, хоть и не очень строго, но не
рекомендован.
Стал знакомиться с «населением» госпиталя. В нем больше половины
составляли освобожденные из плена итальянцы, почему-то их не спешили
вывозить домой. Были французы, бельгийцы, югославы, даже несколько немцев,
бывших узников концлагерей. Их приходилось все время брать под защиту от чрезвычайно
агрессивно настроенных против них итальянцев. Остальные - бывшие русские
военнопленные и гражданские («цивильные»), вывезенные немцами на работы в
Германию.
Вечером посетил клуб, в котором активно действовали кружки:
драматический и хоровой. Драматическим кружком руководил невысокого роста
типичный интеллигент в круглых очках с правой рукой, неподвижно прижатой к
поясу: она была прострелена и не разгибалась. Он представился: Тано
Бялодворец, бывший режиссер Харьковского Драматического театра. Хоровым
кружком - высокий представительный хохол с висячими запорожскими усами в
гражданской одежде и в пальто, перечеркнутом на спине красным косым
крестом. В прошлом он - инженер металлург, работал в Краматорске, откуда
его и вывезли немцы. Я принял активное участие в работе обоих кружков и
близко сошелся с их руководителями. Тано (это непонятное имя все заменяли
именем Антон) был очень образованный человек, владел в совершенстве
польским и французским языками, свободно говорил по-немецки и по-английски.
Благодаря этому, он мог общаться без переводчика со всеми европейцами,
кроме венгров. Он посоветовал мне, как быстро научиться общаться с
итальянцами: надо выучить всего лишь 100 слов, обозначающих самые часто
встречающиеся предметы и действия. Все остальное знание придет в посредстве
общения.
Подсел к Карузо во время завтрака. Он тут же начал меня просвещать:
- Questo mio piatta, questo
mio coltello, questo mio burro,questo mio pane bianca... (это -
моя тарелка, это - мой нож, это - мое масло, это - мой белый хлеб).
Буквально через несколько дней я уже, помогая себе
жестами, вполне сносно объяснялся с итальянцами. А к осени я уже понимал,
что написано в итальянских газетах.
Имея вдоволь досуга, я невольно возвращался
мыслями к только что пережитому. Многому пытался найти объяснение, многое
до моего сознания тогда еще не доходило и стало доступным пониманию лишь
через много лет.
Пытался вызвать на откровение своих новых друзей. Тано ловко уходил
от разговоров на историко-политические темы, зато Петров с явным интересом
вступал со мной в дискуссию. Постепенно у меня выработалось определенное
представление о прошедшей бойне, далеко не во всем совпадающее с
общепринятым.
Главное, что настраивало меня на критический лад, было невольно
возникающее сопоставление отношения к воюющему солдату у союзников и в
нашей стране. Я видел, как воюют союзники, как обустроен их быт, не говоря
уже об отношении к попавшим в плен.
Мы не могли скрыть удивления и иронии, глядя на экипировку солдат
союзников, на огромные рюкзаки, которые они таскали с собой. Очевидно,
выходя к переднему краю, они где-то должны были оставлять их, так как
невозможно представить себе в бою отягощенного таким грузом солдата.
Значит, за боевыми порядками должны следовать обозы с вещами, что
также не способствует маневренности боевого подразделения. Впрочем, немцы
также таскали тяжелые рюкзаки, обшитые сверху телячьей шкурой.
Да и сейчас, глядя на высадку из транспортного самолета группы
американских или английских солдат в очередной телевизионной передаче о
событиях на Ближнем Востоке и Афганистане, можно наблюдать такую же
картину.
Мои военные переживания и наблюдения, постепенно обрастали
соображениями и выводами, которые иногда резко менялись. Окончательное
представление о войне и предшествовавших ей событиях сформировалось
значительно позднее.
Мое пребывание в госпитале после пережитого напоминало курорт.
Незаметно проходило лето, я довольно бойко ходил, слегка опираясь на палку.
Кроме ежедневных перевязок и процедур (ванн в растворе марганцовки) других
забот не было.
Участвовал в самодеятельности, читая по режиссуре Тано пушкинского
Гусара и лермонтовское Бородино, Маяковского Паспорт. Пел в хоре казацкие
песни под руководством Петрова и много общался с итальянцами.
Наступил август. Сообщение о начале военных действий против Японии. К моему
величайшему удивлению на митинге, посвященном этому событию выступил Тано с
заявлением о вступлении в добровольцы для участия в этой войне. Что
руководило им, с искалеченной рукой, заведомо непригодным к военной службе,
понять не мог.
В сентябре госпиталь реорганизовали, и меня с большинством
пациентов перевели в другой госпиталь, расположенный в окрестностях Торуни
в лесу в бывшем имении какого-то высокопоставленного польского вельможи. Трех-
или четырехэтажное здание с сохранившейся утварью и мебелью с прекрасной
отделкой помещений - комнат разного размера, располагавшихся на галереях,
нависающих над общим залом.
К тому же, здесь была отличная кухня, какой-то очень
квалифицированный повар готовил прямо таки ресторанное меню.
Тано и Петров - мои постоянные собеседники остались в прежнем
лагере. Как я узнал позднее, Тано предложили остаться в войсковой части, а
Петрова отправили в фильтрационный лагерь, откуда он пошел по дорогам
Гулага, где и пропал.
Здесь я уже самостоятельно начал организовывать самодеятельность.
Ставили маленькие сценки - скетчи, нашелся пианист-аккомпаниатор - стали
исполнять песни сольные и хоровые, в концертах участвовали и итальянцы и
французы. У меня это стало столь удачно получаться, что замполит госпиталя
предложил мне остаться на военной службе после выписки. Я отказался, о чем
потом очень жалел: это могло избавить меня от фильтрационного лагеря и
впоследствии обеспечить нормальную демобилизацию (с получением денежного
пособия с учетом всего срока пребывания в армии).
Фильтрационный лагерь.
В сентябре я был выписан из
госпиталя с так и не зарубцевавшимся свищем остеомиэлита. Я был вынужден
носить повязку на стопе, присыпая порошком стрептоцида ранку на остатке
большого пальца, подкладывая слой ваты под стопу. Ватная повязка
сопровождает меня всю мою жизнь.
В фильтрационный лагерь, в котором я уже побывал по прибытии в
Торунь из Берлина, мы – группа выписанных после излечения, отправились
пешком через город в сопровождении старшей медсестры.
Разместились в бывших немецких казармах и стали ожидать вызова в
«Спецотдел» на беседу к оперуполномоченному «Смерш».
Лагерь был переполнен. В нем находились не только бывшие
военнопленные, но и очень много «цивильных», вывезенных в Германию. Было
множество женщин и молодых, часто очень симпатичных девушек. Многие были
очень доступны, естественно завязались многочисленные скоротечные романы, и
разговоры в бараках крутились, в основном, вокруг романтических
приключений.
Я, шагнув из ранней юности в солдаты и не успев изведать прелестей
общения с противоположным полом, ограничиваясь только чисто платоническими
утехами, не мог преодолеть стеснения, а к доступным девицам испытывал
чувство брезгливости. Но на вечерние ежедневные танцевальные вечера,
собиравшие разнополую, разноязыкую и разновозрастную публику, ходил с
интересом. Овладев к тому времени вполне понимаемыми разговорными немецким,
итальянским и польским языками, я с удовольствием помогал общению, переводя
с русского на немецкий, с немецкого на итальянский, с украинского на
немецкий. За эту способность меня стали считать цыганом.
Лагерь непосредственно соприкасался с фортом XIV, ранее служившим
арсеналом. В многочисленных камерах, переходах форта безнадзорно валялось
большое количество боеприпасов: гранат, мин, патронов. Можно было найти и
вполне исправный пистолет или автомат. Мы развлекались, бросая в глубокие
колодцы, служившие продухами к подземным ходам форта, мины от
50-миллиметрового миномета и ручные гранаты, которые рвались там, в
глубине, с грохотом, сотрясая землю. Однажды, найдя исправный немецкий
ротный миномет, из него запустили несколько мин, направив их в сторону от
строений. Такая «иллюминация» не могла остаться незамеченной, и на
следующий день поляки выставили вокруг форта охрану и запретили доступ
туда. Но я уже успел обзавестись к тому времени немецким пистолетом
«Вальтер» и несколькими обоймами патронов к нему. Перед отправкой в Россию
я отдал его знакомому солдату из охраны лагеря: привозить с собой оружие
было небезопасно.
Лагерь был окружен оградой, имел проходную, которая охранялась. Но
выйти в город разрешалось при условии получения увольнительной записки у
дежурного коменданта. Без такой записки в городе могли задержать дежурные
патрули военной комендатуры.
Овладев пистолетом, который уже успел опробовать в форте XIV, я
решил реализовать намерение, зародившееся еще во время пребывания в лагере
военнопленных почти год тому назад.
В Торуньском лагере, граничившем с лагерем для англичан, внутренний
порядок поддерживался лагерными полицаями, набранными из местных поляков и
из числа русских военнопленных. Как правило, они вели себя довольно
доброжелательно, проявляя жестокость только во время распределения на
работы, пуская в ход кулаки и дубинки. Но среди них выделялся своей особой
злостью один поляк, которого мы прозвали между собой «Грабля» за высокий
рост, костлявость и взлохмаченную белобрысую шевелюру. Он применял свою
дубинку, пользуясь любым поводом. Особенно зверствовал он, когда утром
выгонял из бараков замешкавшихся там доходяг. Пленные ненавидели его еще и
за то, что он, единственный из всех полицаев, отбирал у пришедших с работы
то, что им удавалось там раздобыть, при этом жестоко избивая. На правую
руку он одевал миниатюрный кастет и действовал им не разбирая, куда бил
этой рукой.
Однажды, замешкавшись в бараке, наматывая портянки, я получил от
него удар в челюсть. Мои нижние зубы пробили губу, и я залился кровью. След
от этого удара виден до сих пор.
Как-то раз, колесный трактор с прицепом, везший нас на работу,
остановился в городе, из кабины вылез Грабля и направился, очевидно, к
своему дому, так как трактор тотчас же двинулся дальше. Я запомнил это
место, подумав: чем черт не шутит, а вдруг судьба позволит мне здесь
побывать после войны?!
И вот, такой случай представился. Я, рассказал об этой истории
своему знакомому солдату из роты охраны лагеря -земляку по Ростову и
предложил ему, на всякий случай, пойти со мной (мой вид в немецком френче и
вельветовых штанах, если придется обращаться в комендатуру, в лучшем случае
вызовет недоумение).
Случай представился когда земляк из охраны получил задание на
патрулирование в городе, я, выпросив у коменданта увольнительную,
присоединился к патрулю.
Взял в карман заряженный пистолет. Походив некоторое время по центральным
улицам города, мы отправились разыскивать запомнившееся мне место. Не
сразу, но нашли. Как теперь узнать, где живет разыскиваемый нами Грабля?
Мы остановились в растерянности. И тут выручил подбежавший польский
парнишка (видать, этого Граблю поляки также ненавидели). Он сказал,
обратившись к нам (передаю его польскую речь лишь приблизительно, так, как
она сохранилась в моей памяти):
Пане шукам тего хлопа, ктурой на германа робил?
Там он жие.
В глубине двора в просвете между домами, выходящими фасадами на
улицу, виднелся коттедж за заборчиком, скрытым зеленой изгородью.
|
