|
Продолжение.
3 . Холм.
Вскоре стали доноситься звуки
фронтовой канонады, и мы стали ожидать переезда. Он действительно вскоре не
замедлил быть. Подогнали грузовики, затолкали нас в кузова, наполнив их до
предела, отвезли на станцию и перегрузили в грузовые вагоны, задвинув двери
наглухо. Поезд тронулся, но куда нас везут невозможно было предположить:
оконце, расположенное под крышей вагона в углу, было забито досками в
нахлестку, в щели между досками можно было видеть только небо. Ехали больше
суток (ночь прошла в вагоне).
Наконец, двери вагона
раздвинулись, подошел грузовик, прямо на пол кузова грузовика выгрузили нас
вповалку и повезли. Ехали через какой-то город, судя по надписям и вывескам
- польский, подъехали к воротам, за которыми - лагерь. Ряды длинных,
наполовину врытых в землю бараков, каждый из которых огражден колючей
проволокой. Грузовик остановился у здания, над входом в который трепыхался
немецкий флаг со свастикой. Перед зданием - небольшая площадь, по которой с
деловым видом снуют немецкие солдаты, в стороне - кучка молодых женщин в
советской форме, поют хором «Вставай, страна огромная...», видно чего-то
ожидают. Охраняющие их вооруженные винтовками постовые не обращают на пение
никакого внимания. Думаю, что эта группа женщин из захваченного немцами
полевого госпиталя. После недолгого ожидания грузовик подъехал к входу
одного из бараков, где ожидавшие его прихода одетые в немецкую форму, но со
странными красными петлицами люди, говорящие по-русски, очевидно служители
лагеря - полицаи, стали нас по одному затаскивать в барак.
В нос ударило жуткое зловоние.
Полутемный проход по середине, по обеим сторонам от прохода – двухэтажные
нары. Найдя свободное место на нижнем этаже нар, втолкнули меня туда.
Сосед, лежащий слева от меня
бормотал что-то в забытьи, не отвечая на мои вопросы. Сосед справа охотно
ответил и ввел в курс дела.
Лагерь считается лазаретом, в
него свозят раненых. Город, в котором он находится - Холм, поляки называют
его Хелм. Кормежка отвратительная, тот же, что и везде - немецкий паек:
240-250 грамм хлеба и жидкая баланда раз в сутки. В конце барака за
перегородкой с дверью, на которой написано «Arzt», перевязочная. Но
перевязочных материалов нет, делают перевязку только в обмен на пайку
хлеба. Поэтому в бараке такая вонь - гниют запущенные раны.
Получил порцию баланды,
вонючей, жиденькой, сваренной из той же брюквы, правда, попалось волоконце
от мяса.
Настала ночь. Сосед слева, явно
находясь в горячке, что-то шептал, бормотал, называя чьи-то имена. К утру
затих. Оказалось - умер. Сосед справа сказал: «Не говори никому пока. Если
не заметят - получим за него хлеб и баланду, разделим.» Так и поступили.
После «обеда» закричали санитарам и они вытащили его наружу.
На следующий день после раздачи
хлеба я со своей пайкой дополз до перегородки перевязочной, постучал туда.
Дверь открылась и молодой парень в немецком кителе с красными петлицами, на
которых нарисовано Arzt (врач), увидев в моих руках хлеб, впустил меня
внутрь своего закутка, как должное, взял хлеб и, положив его в шкафчик,
стал готовиться к перевязке. Налил в миску желтоватого раствора реваноля и,
сопровождая свою работу расспросами о том, где попал, где служил, умело
сделал мне перевязку. Сказал: приходить не ранее, чем через три дня - нет
перевязочных материалов.
Настали дни мучительного ожидания
неизвестного конца. Тянулись невероятно медленно, точками отсчета времени
были раздача хлеба, так называемого чая и баланды.
В бараке не было умывальника, а
выходить наружу я еще был не в состоянии. Угнетало состояние немытого тела,
рана нестерпимо зудела: в ней завелись черви. Сосед успокаивал: это хорошо,
с червями быстрее заживает.
В окошко на противоположной
стороне барака виден кусочек неба, колючая проволока, вдоль которой
прохаживается часовой в каске с винтовкой за плечами.
В бараке ежедневно умирают,
мертвецов не спешат уносить (соседи долго скрывают мертвых, получая за них
хлеб и баланду).
Иногда в бараке появлялись
«купцы», предлагавшие за кусок чего-либо съестного купить или обменять
что-нибудь из одежды. Измученный голодом, усиленным необходимостью покупать
перевязку за пайку хлеба, я соблазнился видом куска вареного мяса и отдал
свою гимнастерку, еще сохранявшую приличный вид, в обмен на драную грязную
рубашку. Сосед пристал: «дай откусить!». Не смог ему отказать, и он
отхватил приличный кусок. Кажется, что до сих пор помню, какой вкус был у
этого мяса.
Дни тянулись один за другим, не
могу определить, сколько это продолжалось. Наконец, меня и еще несколько
человек вызвали для переправки в другой лагерь. Не знаю, чем
руководствовались начальники нашего барака. Возможно потому, что я был
менее других истощен. От природы тщедушный, я меньше других страдал от
голода.
4.
Hohenstein.
На этот раз нас погрузили в
сани, запряженные лошадьми, которыми правил штатский («цивильный») молодой
поляк, очевидно мобилизованный для выполнения этой работы. Мы, не спеша в
сопровождении пеших конвоиров ехали по улицам городка, на глазах у стоявших
вдоль обочин людей. Часто кто-нибудь из них подбегал к саням и совал нам в
руки то кусок хлеба, то яблоко, то вареную картофелину. Немцы, охранявшие
нас, незлобиво покрикивали на них, но больше для вида.
Привезли на станцию и погрузили
в вагоны, дно которых было устлано толстым слоем соломы. Вскоре нас опять
куда-то повезли. Ехали долго, два или три дня, страдая от жажды и голода:
раза два выдали по сухарю и по черпаку баланды. Наконец, поезд остановился,
раздвинулись двери вагона: прямо перед ними оказалось здание станции с
надписью «Allenstein».
Подали к вагонам запряженные
лошадьми повозки, погрузили, нас и мы двинулись к новому месту обитания.
Уже во всю пахло весной, снега почти не было, на проталинах зеленела
травка. Проехали аккуратный немецкий городок одно- и двухэтажных домиков с
палисадниками, с высокими черепичными крышами. Издали он казался нагромождением
спичечных коробков. Показался лагерь: ряды колючей проволоки, ворота, за
ними ряды полуземлянок - полубараков, огражденных каждый в своей зоне.
Сначала нас привезли к бане - кирпичному одноэтажному бараку с высокой
дымящей трубой. Разделись, связали в узлы свою одежду, прикрепив к ней
бирку с номером, сдали узлы пленным итальянцам, ожидавшим их за деревянным
барьером. Немецкий ефрейтор, командовавший «банным процессом», выдал
каждому по куску странного глиноподобного материала, заменяющего мыло. При
соприкосновении с водой он покрывался похожей на пену слизью, так что им
можно было соскрести с давно не мытого тела накопившуюся грязь.
Прыгая на одной ноге, я
проковылял в большой зал, где из душевых воронок лились струи горячей воды,
и с наслаждением вымылся, стараясь не намочить повязку. Когда припрыгал в
раздевалку, один из итальянцев подал мне две доски с прибитыми на концах
поперечинками, так я обрел костыли.
После долгого ожидания в
раздевалке, из пропарочной камеры доставили одежду. Итальянцы, бойко
выговаривая по-русски номера, выдали источающие горячий пар узлы. Оделись.
Немецкий ефрейтор (я уже
научился различать многочисленные ранги немецких нижних чинов) записал на
карточку данные о каждом: фамилия, имя, воинское звание, национальность, вероисповедание
и сообщил каждому присвоенный ему персональный номер, потребовав запомнить,
как он звучит, произнесенный по-немецки. При перекличках будут вызывать не
по фамилиям, а по номерам.
После этой процедуры «прописки»
нас развели по баракам. В процессе ожидания в раздевалке я узнал, что этот
лагерь называется Hohenstein (теперь он находится на территории Польши, а
город Hohenstein носит имя Ольштинек) и в германских реестрах числится как
шталаг (Stalag) I-A. В нем содержатся военнопленные-инвалиды, непригодные
для использования на работах.
Барак, в который меня
определили, представлял собой огромную полуземлянку с четырьмя рядами нар.
Два внешних ряда отделялись от двух внутренних широкими проходами.
Внутренние ряды нар, разделенные невысокой загородкой, были двухэтажными,
имели несколько поперечных проходов, в которых были установлены железные
печки и столы со скамьями. Входы в барак были с двух сторон с торцов. Вход,
обращенный к широкой улице, проходящей вдоль всего лагеря, отделенной от
бараков одним рядом колючей проволоки, являлся как бы главным. По улице
прохаживались вооруженные винтовками постовые. Другой вход был обращен к
внешней ограде, состоящей из четырех рядов проволоки, между которыми была
накручена спираль Бруно. Между внешней оградой и бараком находилась
санитарная зона, в которой были туалет с бетонным выгребом, содержавшийся в
относительной чистоте, и умывальник - бетонное корыто с водопроводными
кранами. С внешней стороны ограды через каждые 100-150 метров стояли вышки,
на которых маячили фигуры часовых и торчал ствол пулемета. За оградой
виднелся небольшой холм, на котором возвышалось странное сооружение:
квадратная, сложенная из кирпича сужающаяся кверху башня с крепостными
зубцами. Оказывается, это сооружение - памятник победе, одержанной немцами
в первой мировой войне над русской армией генерала Самсонова. С двух сторон
улицы шли ряды одинаковых бараков, отделенные друг от друга колючей
проволокой.
В бараке у главного входа в него
выгорожено небольшое помещение для старосты и переводчика. Днем здесь
постоянно дежурил ответственный за наш барак немецкий ефрейтор.
Староста определил меня в
бригаду, указав место на нарах. Моим соседом справа оказался молодой
симпатичный таджик, трогательно ухаживавший за пожилым земляком, лежавшим
рядом с ним далее. Он страдал язвой желудка и постоянно мучился от болей.
Слева от меня - пожилой (лет сорока) украинец из-под Мариуполя. Он
развлекал меня рассказами, каждый начинался словами "От як я робил у
рядгоспи….", и содержал историю об отношениях с "гарной
бабой", которая не только удовлетворяла его мужские потребности, но и
"от пуза" кормила.
Бригады формировались по
следующему принципу: звено из 12 человек - на одну буханку хлеба, 4 звена -
на один бак с баландой или чаем.
Начался очередной этап жизни в
плену.
|
