|
2. Болшево.
Продолжение.
Особый след в памяти остался от знаком/ства с известным в те годы писателем, кажется,
его фамилия была Васильев, (память подводит, возможно, его фамилия была
иной). Он жил неподалеку от нас в небольшом особнячке на участке бывшего
барского парка, называвшемся Школьная площадка (рядом в двух приземистых
одноэтажных деревянных зданиях располагалась школа, в которую я ходил).
Однажды вечером он был у нас «в гостях» и читал свой рассказ, название
которого я не помню. Однако, под влиянием проникновенной манеры чтения и
того внимания, с которым собравшиеся у нас соседи его слушали, я запомнил
основное его содержание. Оно, во многом повлияло на мое, лишь значительно
позднее сложившееся мировоззрение. Речь шла об эпизоде первой мировой войны
На нейтральной полосе в разведывательном
поиске встретились русский и немецкий солдаты. Верные присяге, они начали
охоту друг за другом. В рассказе очень реалистично, по-видимому,
описываются различные боевые ситуации, которые
несут явную угрозу жизни каждому из них. В какой-то момент они вдруг
осознают, что у них отсутствуют взаимные претензии, и их смертельная вражда
ничем не вызвана. Завершается эпизод тем, что они расходятся, пожав друг
другу руки, уже не как враги, а как друзья - жертвы тех, кто послал их
убивать друг друга.
1 декабря 1934 года убит Киров. На
следующий день после появления сообщения об этом в газетах, Васильева
арестовали. Вскоре в Известиях появилась заметка, сообщавшая о том, что
раскрыта террористическая организация, причастная к убийству Кирова, члены группы
осуждены к высшей мере наказания, приговор
приведен в исполнение. Далее следовал список осужденных и в том числе наш
знакомый Васильев. Трудно передать, какое страшное впечатление это событие
произвело на меня. Совсем недавно я был с мамой у него в особнячке, я сидел
рядом с ним, мое лицо еще ощущает прикосновение его колючей небритой щеки (он поцеловал меня при расставании), и вот – он,
оказывается, расстрелян!
Я впервые не поверил тому, что сообщила
центральная газета. Он ведь не ездил в Ленинград, где было совершено
преступление, да и по своим взглядам и убеждениям он никак не мог оказаться
террористом-убийцей!
Я впервые узнал, скорее - почувствовал существование какой-то страшной
силы, которая вскоре сломает и мою судьбу.
Общество бывших политкаторжан имело
свою столовую. Одно время она помещалась в зеркальном зале ресторана Прага.
Мы с мамой в выходные дни ездили туда обедать и брали несколько обедов на
дом, чтобы не мучиться с готовкой еды в наших Болшевских
отнюдь не комфортабельных условиях. Мне были интересны не столько обеды,
которые действительно были вкусными, сколько встречи с людьми, о которых
рассказывали легенды. Мама со многими была знакома, многих она мне просто
показывала, с тем, чтобы потом рассказать о них. Это были известные в то
время революционеры, борцы с царизмом. Я хорошо помню народовольца
Морозова, отсидевшего 25 лет в Шлиссельбургской тюрьме, написавшего книгу
об этом. Почему-то запомнились его руки с длинными тонкими пальцами,
которые он все время скрещивал и распрямлял, щелкая суставами. А Вера
Николаевна Фигнер – тоже узница Шлиссельбурга и Петропавловской крепости
была даже нашей соседкой, жила в небольшой дачке неподалеку от нашего дома.
При встречах эти люди с явным удовольствием общались, собирались в группы и
оживленно беседовали о непонятных мне вещах, нередко даже на непонятном
языке. Я часто слышал возглас «Ванда!», мама откликалась и вступала в
разговор (Ванда – ее партийная кличка, ее так и называли в Обществе при
встречах) .
После 1 декабря обстановка резко
изменилась. Люди помрачнели и явно стали сторониться друг друга.
Непонятные нам, детям, события стали
происходить и в нашем доме, жители которого – семьи революционеров,
переживших царские суды, каторгу и ссылку. Как-то утром вдруг стало известно,
что прошедшей ночью приезжала машина с сотрудниками ГПУ и
был ими взят и увезен куда-то наш сосед Немзер.
Сразу же возникла напряженность в отношениях. Ранее охотно общавшиеся между
собой люди, знакомые еще с дореволюционных времен, стали сторониться друг
друга, опасаясь сказать неосторожное слово. Вскоре последовали и другие
аресты. При очередной нашей поездке в Москву, где мы часто навещали близкую
подругу мамы по ссылке в Красноярский край Калерию Васильевну Калмыкову,
она потребовала, чтобы я хорошо запомнил дорогу. На мой вопрос: «Зачем
это?», мама сказала, что, вероятно, скоро придет и ее очередь, и за ней
приедут..
Последний новогодний вечер 1937 года.
Не помню, что конкретно говорила мне мама, но ее терзало предчувствие
скорых изменений в нашей судьбе. И не мудрено: уже каждый второй из наших
соседей к тому времени был арестован и судьба их неизвестна.
8 марта 1937 года, днем, в то время,
когда я был в школе, маму
арестовали….
Калерия послала телеграмму в Ростов,
где жила сестра отца тетя Соня, та вскоре приехала и увезла меня. В
присутствии тети Сони и соседей милиционер, приезжавший из Мытищ, три дня
составлял опись нашего имущества, подлежавшего конфискации. Думаю, что не
очень обогатилось этим имуществом наше государство: кроме самодельного,
сбитого соседом Раухманом, дощатого стола,
кровати и сундука, на котором я спал, ценность представлял лишь
радиоприемник, недавно появившийся в продаже, «СИ-235».
Так закончился Болшевский
период моей жизни, закончилось детство. При живых, где-то обитавших, моих
родителях, я превратился в круглого сироту.
Семья Файкиных в Ростове приняла меня очень
гостеприимно, тетя Соня и ее муж Леонтий Михайлович всячески старались,
чтобы я не чувствовал себя чужим, но это, по независящим от них причинам
плохо им удавалось. В Болшево мама жила, в
основном, ради меня, мои частые болезни, моя учеба, мои интересы, мое
будущее – составляли цель и заботы ее существования. Все свое свободное от
работы время она отдавала мне. Стараясь обеспечить мне всестороннее
развитие, как бы ни было это тяжело ей, она возила меня в музеи, в театры,
мы читали вслух книги и обсуждали их содержание. Она всячески поддерживала
проявлявшиеся во мне интересы к литературе, музыке, истории. Здесь в
Ростове я оказался в большой семье,
где и без меня хватало житейских забот.
Я тогда в 13-летнем возрасте не понимал
этого и обижался на недостаток внимания. Кроме того, очень ощущалось
различие в интересах. Мое увлечение поэзией вызывало насмешки, когда по
радио передавали классическую музыку, и я приникал к приемнику, чтобы
послушать, его переключали на другую программу.
В общем, переход к новой жизни был для
меня очень не простым, даже, скорее, болезненным. Но прошло не так уж много
времени, до 1939 года, когда я, закончив 7-летку, поступил в техникум. Но
об этом – позже.
|
