|
Происшествие на ярославском вокзале. Быль.
1947 год. Азербайджан, город Сальяны.
Военно-строительные батальоны
(91 Отдельный дорожно-строительный и 97 Отдельный мостостроительный), в
которых я служил после фильтрационного лагеря в качестве писаря,
электросварщика, диспетчера, техника по учету, в общем, «куда пошлют»,
переданы из военного ведомства в Главнефтегазстрой при Совете Министров
СССР. Положение наше – и рядовых
и офицеров батальонов стало каким-то неопределенным: с одной стороны, мы –
военно-служащие, подчиняемся военным уставам, несем караульную службу и
выполняем обязанности военных
строителей. С другой стороны, нам, как гражданским лицам, выдали
продовольственные карточки, стали платить зарплату. Все, ранее бесплатное
армейское обслуживание стало платным. Наряду с тяготами воинских
обязанностей заботы о пропитании и бытовых потребностях стали почти
непреодолимыми. Наше обмундирование, полученное еще в декабре 1945 года по
прибытию в части, уже тогда изрядно поношенное («ХБ БУ» - записано в
«арматурной карте», т.е., хлопчато-бумажное, бывшее в употреблении),
настолько истлело, что заплатки не держались на ткани. На ногах – разбитые
дырявые башмаки с обмотками.
Жалкий вид представлял собой
строй роты на утренней поверке: в грязной заплатанной, когда-то форменной
одежде, в которой за отсутствием спецодежды ходили на работы, мы больше
были похожи на заключенных, чем на солдат.
Мне, как и многим всем рядовым
солдатам, положили минимальную из существовавших ставок – 360 рублей (250 +
110 «хлебная надбавка»).
В голодные первые послевоенные
годы прожить на 360 рублей в месяц было невозможно. Однако, в Закавказье в
его субтропическом климате, особенно вблизи устья Куры, изобиловавшей
рыбой, существовать было несравненно легче, чем в остальной части страны,
так что на нищенское полуголодное существование этих денег почти хватало.
И тут передо мной встала
неотложная проблема: освобождена из заключения моя мать, арестованная в
1937 году по абсурдному обвинению (в прошлом – активная революционерка,
она при царизме провела 6 лет в Рижской каторжной тюрьме и затем 5 лет в
ссылке в Канском уезде Енисейской губернии, откуда смогла уехать лишь после
февральской революции). Ранее в ожидании освобождения (срок заключения
давно прошел) я и ее друзья по совместной революционной деятельности,
уцелевшие в ходе многолетних репрессий, планировали, что она приедет ко
мне в Закавказье, куда уже приехали семьи некоторых моих сослуживцев из
голодающих Украины и некоторых областей России. Устроиться с жильем и найти какую-нибудь работу здесь было
можно. Но выяснилось, что ее не отпустили, а отправили на жительство в
глухую деревню Кыштовку, севернее Новосибирска. Она оказалась там больная
без жилья и средств к существованию. Надо было ее оттуда как-то
вытаскивать. Положение казалось безвыходным.
Ее друзья по царской каторге и
ссылке взяли на себя невероятно трудную задачу: снабдить меня средствами
на поездку. Я до сих пор не перестаю удивляться и восхищаться
необыкновенной отзывчивостью и даже героизмом этих людей. Калерия Васильевна
Калмыкова - бывшая царская политкаторжанка жила на пенсию, Мария Викторовна
Нестерова - врач, на ее иждивении были дочь студентка и сын. Они отнюдь не
благоденствовали при карточной системе и грошовых доходах, однако настояли
на моем приезде в Москву с тем, чтобы затем отправить меня в поездку за
мамой. В переписке с ними созрел такой план. Мне следовало приехать в
Москву, откуда на собранные ими средства, отправиться в Кыштовку.
Естественно, никаких
«накоплений» у меня не было.
И вот в июле 1947 года, собрав
сколько удалось, денег в долг у соратников, в основном у шоферов, имевших приличные
«левые» заработки (слава Богу, у меня всегда были очень хорошие с ними
отношения), получив двухнедельный отпуск и обменяв свои продовольственные
карточки на «рейсовые», я
отправился в дорогу.
Добраться до Баку на попутном
грузовике, что я и раньше несколько раз проделывал, не составляло труда.
Но площадь перед вокзалом была заполнена людьми, тщетно пытавшимися
купить билеты, простаивая в многодневных очередях. Потолкавшись здесь целый
день, я понял, что потрачу весь свой двухнедельный отпуск, так и не вырвавшись
из Баку. Вместе с группой военных – солдат и младших офицеров,
объединенных общей проблемой отъезда, мы «атаковали» военного коменданта
вокзала, но тот лишь беспомощно разводил руками. Наконец, он добился того,
что офицерам и солдатам-фронтовикам, имевшим орденские книжки, продали
бланки билетов, на которых не были указаны ни номер поезда, ни номера
вагонов и мест. Предполагалось, что где-то на промежуточных станциях эти
билеты удастся закомпостировать. Я же, не считавшийся фронтовиком и, тем
более, не имевшим орденской книжки, просто присоединился к компании этих
«счастливцев», с которыми успел перезнакомиться в процессе толкотни на
вокзальной площади. Несмотря на шумные протесты проводников, мы ворвались
в вагоны очередного отходящего поезда и разместились в тамбурах и на подножках.
Вскоре офицерам и
солдатам-фронтовикам из нашей группы, удалось закомпостировать с помощью
проводников свои билеты, заняв места, освобождавшиеся по ходу поезда. Я
же, так и провел в дороге пять дней, увертываясь от назойливых проводников
и контролеров, проводя ночи то в тамбурах, а то и на ступеньках вагонов.
Наконец, за окнами вагонов и дверями
тамбуров замелькали знакомые с детства подмосковные дачные деревянные
домики в просветах сосновых лесов и перелесков. Поезд подходил к Москве.
Вот и Казанский вокзал.
Я прошел через знакомую площадь
на Ярославский вокзал и, прежде чем купить пригородный билет до Лосиноостровской,
где жила Мария Викторовна Нестерова, решил пройти в вокзальный туалет,
чтобы умыться после такой тяжелой дороги. Нужно сказать, что вид у меня был
довольно подозрительный. Испачканные сажей лицо и руки (поезда ходили с
паровозной тягой, сопровождаемые клубами дыма), грязная, итак давно не
стиранная и еще более выпачканная лежанием на грязных полах вагонных
тамбуров солдатская форма…. Это привлекло ко мне внимание какого-то
«функционера» в штатском,
сидевшего у входа в зал ожидания вокзала. Он потребовал предъявить
документы. Взяв в руки мою солдатскую книжку и справку об отпуске, он
предложил пройти с ним в служебное помещение вокзала. Здесь и произошло
это неожиданное приключение, оставившее по себе память на всю жизнь.
Оказалось, что на вокзале
имеется специальное отделение транспортной милиции со всеми атрибутами
милицейского застенка. Меня, ничего не объяснив, поместили в камеру, где
уже находились арестанты, весьма колоритного вида: карманники, воры,
специализирующиеся на вагонных кражах, бандитствующие хулиганы, несколько
человек, случайно оказавшихся в этой компании.
Весь день я был в неведении.
Когда меня вывели на обед (выводили по очереди), я пытался узнать, долго ли
мне ждать выяснения моей личности, но безуспешно. Милиционеры, охранявшие
камеру, ничего не могли объяснить, хотя обращались со мной вполне
благожелательно.
На следующее утро я обнаружил,
что из моих карманов исчезли все, имевиеся у меня деньги до копейки, и я
оказался в полном смысле слова нищим. Попытался апеллировать к
окружающим, мои претензии вызвали только смех.
Вскоре вызвали на допрос. В
комнате за широким столом сидел следователь - молодой офицер, не помню,
какого звания. В течение долгого допроса несколько раз раздавались
телефонные звонки, из разговоров я понял, что он учится в каком-то ВУЗ'е
заочно.
После нескольких вопросов,
касающихся моей личности, откуда, к кому и зачем я приехал, речь зашла о
моем пребывании в плену (в солдатской книжке указывались предыдущие места
прохождения службы, и была запись об этом). Он потребовал, чтобы я подробно
рассказал о том, как я оказался в плену, обо всех тех лагерях, которые мне
пришлось пройти, о режимах этих лагерей, о товарищах, с которыми мне
приходилось находиться вместе. Одного допроса не хватило, чтобы все,
рассказываемое мной в ответ на его вопросы записать в протокол. Прервав
допрос, он предъявил мне написанное и потребовал расписаться на каждой
странице. По легкомыслию, о котором потом очень сожалел, я подписался, не
читая.
Меня вернули в камеру, и я долго
не мог придти в себя от неожиданного возвращения к уже пережитому ранее.
Ведь эту процедуру проверки я уже прошел в фильтрационном лагере в Торуне.
К вечеру вызвали снова. За
столом сидел уже другой следователь. Он начал все сначала. Сверяя мои
ответы с записанными в протоколе данными, он обнаруживал несоответствия и
уличал меня в желании «запутать следствие». Я пытался спорить, но он
показывал мне подписанные мною листки, и я действительно убеждался, что там
записано не то, что я на самом деле говорил. Я потребовал записать в
протокол, что предыдущий следователь исказил мои слова, но это требование
лишь вызвало улыбку. Он перешел к вопросам о том, допрашивали ли меня в
ГЕСТАПО и что я сообщил на этих допросах, кого и когда я предал, защищая
свою жизнь. Мое утверждение о том, что ГЕСТАПО мною не заинтересовалось и
меня не допрашивали немцы, было им принято, как желание скрыть правду.
Допрос, сначала шедший в доброжелательном тоне, принял форму угроз с
обещаниями прибегнуть к специальным методам дознания.
|
