|
На фотографии - аэрофотосъемка лагеря
Зандбостель (апрель 1945).
Продолжение.
Шли дальше от сарая к
сараю, рассчитывая только на подножный корм.
Однажды, сарай, в котором нас
разместили, оказался по соседству с загоном для овец. В течение ночи несколько
овец были растерзаны, мясо жрали сырым, набили, сколько можно в вещмешки.
Сырое мясо не жуется, его валяешь во рту, глотая выделившуюся слюну,
пропитанную мясным соком, и неразжеванными оторванные куски. Немцы наутро
не стали за это никого наказывать, считая, вероятно, что подкормившиеся
таким образом их подопечные дальше пойдут живее.
При крайне малом количестве
грубой пищи кишечник реагировал сокращением позывов к дефекации. По три-че-тыре
дня не ощущая потребности в естественных надобностях, почти все стали
мучиться тяжелейшим запором. Несмотря на мучительные потуги, окаменевший конец
застревал в проходе и не давал завершиться действию. Приходилось прибегать
к искусственному расковыриванию. У меня была самодельная алюминиевая ложка,
изготовленная еще в Коврове из расплавленного куска алюминиевого кабеля, по
форме напоминавшая деревянную, с круглой слегка заостренной на конце
ручкой. Нащупав анальное отверстие, я концом ручки ложки расковыривал
закаменевший кусок фекалия и с мучительными потугами выдавливал его с кровью,
жестоко травмируя проход. В течение 15-20 лет после войны меня все еще
мучили приступы жестокого геморроя. Некоторые из нас пользовались в этих
случаях помощью товарищей, помогая друг другу.
Колонна постепенно уменьшалась:
кто-то остался лежать и был расстрелян, кому-то удалось сбежать. Были бы
силы, это можно было бы сделать легко. Утомившиеся немцы не в состоянии
были обеспечить надежную охрану.
Не знаю, когда было легче,
ночью, замерзая от холода и трясясь в ознобе, пытаясь растирать замерзающие
ноги, обернутые в тряпки из ткани, сотканной из бумажных нитей, или днем,
шатаясь от усталости, бессилия и одуряющего чувства голода.
Ко всему прочему - стали мучить
вши, высасывающие последние остатки крови. Бороться с ними было
бесполезно. Они покрывали не только одежду и поросшие волосами части тела,
но ползали по лицу, поверх одежды, висели на бровях.
Проходили через маленькие
немецкие городки, большие города оставались в стороне. Их названия читались
на дорожных указателях, показывающих направление и расстояние до них.
Долго я помнил эти названия, теперь сохрани-лись в памяти лишь некоторые:
Kohlberg, Teterow, Schweinemünde, Schneidemüle, Greifswald,
Strahlsund, Rostock...
Прохожие в городках
останавливались, на их лицах читались удивление и брезгливость. Конвойные
прогоняли их грубыми окриками. Не удивительно, вид оборванных истощенных
обовшивевших людей не мог не вызвать любопытства и омерзения.
В одном из городков нас загнали
в большой сарай перед спиртовым заводом. В бункерах завода сварили
картошку, в центре площади поставили наполненную ею телегу, на нее
взгромоздился немец, поставив ноги на борта, с вилами в руках. Нас стали
прогонять мимо телеги, немец черпал вилами, сколько удавалось ими зацепить,
и сбрасывал в подставленные полы шинелей. Кому попадал десяток кар-тофелин,
кому - две, немцы, не считаясь с этим, прогоняли дальше. Мне повезло,
попало шесть или семь крупных картофелин, сваренных так, что они
потрескались, из трещин выглядывала аппетитная крупичатая крахмалистая мякоть.
Очистив, съел, но показалось, что мало. В этом же сарае, прямо на бетонном
полу легли на ночь. Уже к вечеру в темноте привезли солому и забросали ее в
открывшиеся ворота сарая.
Шел конец января или начало
февраля, ночи были моро-зные, хотя днем солнце пригревало, снег таял,
образовывая лужи, ноги промокали и замерзали ночью еще больше.
Настало время, когда я
почувствовал, что истекают последние силы и придет вскоре и моя очередь
встречи с автоматчиком-велосипедистом. Каждое утро, продрогший и уже не
чувствующий ног, я с величайшим трудом поднимался и шел, еле переставляя
ноги, как ходули.
Вступили в густо населенную
часть Германии, городки и поселки шли один за другим, да и между ними по
дорогам все время шли люди, часто катившие за собой тележки с кладью. Миша,
отлично понимавший немецкую речь, сказал, что это - беженцы из
разбомбленных немецких городов, лишившиеся крыши над головой и пытающиеся
найти временное укрытие у сельских родственников или знакомых. В этих
условиях, немцы уже не могли на глазах у своего населения расстреливать
отставших, и вслед за колонной тащились несколько нагруженных «доходягами»
подвод. Количество людей в колонне уменьшилось в несколько раз. Если из
Торна вышли 2-3 тысячи, то теперь оставалось не более 500 человек, включая
доходяг в телегах. Сколько погибло и расстреляно в пути, скольким удалось
сбежать - неизвестно. Впоследствии, те, кто уцелел в этом марше, назвали
его дорогой к смерти.
Прошли Росток, устье реки Варны
было перегорожено понтонным мостом. На дорожных указателях появился Киль.
Неподалеку от него на высоком месте, с которого открывался вид на морское
побережье, нас остановили на привал. В стороне от дороги стоял над
разожженным костром большой котел, типа среднеазиатского казана, наполненный
дымящейся жижей. Оказалось -жидкий суп, сваренный из манной крупы. Получив
в котелок черпак этого супа, показавшегося мне амброзией, выпил с
наслаждением, но чувство голода после этого только обострилось. С нас-туплением
темноты стало видно, как на горизонте полыха-ют языки пламени, мечутся и
перекрещиваются лучи прожекторов, перечеркивают небо трассы зенитной
стрельбы. Доносится отдаленный грохот. Это бомбит какой-то крупный город,
возможно Киль, авиация союзников.
И вот, настал день, когда я не
смог собрать остатки сил, чтобы подняться на ноги. Подошедшему конвоиру
сказал на своем ломаном немецком: «Schiessen Sie mir, aber Ich kahn nicht weiter laufen !» (можете меня расстрелять, но я не
могу дальше идти). Меня загрузили в повозку к таким же, как и я, доходягам
и дальше несколько дней, счет которым потерян, меня уже везли.
Потеряв силы, я потерял и
возможность добывать «подножный корм», однако в эти дни немцы раздавали
нам по куску хлеба, иногда даже с куском маргарина.
Конец этого пути я провел,
находясь в полузабытье, периодами совсем теряя сознание. Последнее, что
осталось в памяти от этого этапа пути - погрузка в вагоны, куда нас зата-скивали
наши же обессиленные пленные, но все еще держа-вшиеся на ногах. Сваливали
вповалку на пол вагона живых вперемежку с уже мертвыми.
Движение вагона и время, которое
оно продолжалось сох-ранились в памяти смутно. Находясь в полубессознатель-ном
состоянии, я ощущал себя плывущим в каких то волнах, состоящих из вшей.
Они переползали на меня, еще еле живого, с трупов. В конце пути
окончательно потерял сознание.
Еще
жив!
Первый раз пришел в себя на
бетонном полу под струями горячей воды. Второй раз, очевидно, после того,
как меня чем-то укололи или дали что-то понюхать, прислоненным к стеклу
рентгеновского аппарата, к которому меня пытались приставить два санитара,
а я всякий раз сползал на пол.
И окончательно пришел в себя,
обнаружив лежащим го-лым на нижней полке двухэтажной койки на шинели, прикрытым
сверху своим тряпьем. Почувствовал даже некото-рое блаженство от того, что
меня не жрали вши.
Прежде всего, стал осматривать и
ощупывать себя. Обна-ружил, что не могу двигаться. Кости спины болели от
жесткого ложа, но повернуться или подоткнуть под себя шинель нет сил. К
ногам как будто привязаны пудовые гири, под-нять которые нет возможности.
Руки, также отягощенные неимоверной тяжестью, движутся с огромным
напряжением сил.
Ног по-прежнему не чувствую,
ступня правой ноги и па-льцы левой - черные, очевидно отмороженные. Кто-то
сунул мне под нос кусок стекла. В нем я увидел отражение своего лица и не
узнал в нем себя. В стекле на меня смотрел череп, глазами, провалившимися
в ямы глазниц. Вместо носа - узкая полоска хряща, нет ни щек, ни губ, ни под-бородка.
На костях черепа болтается морщинистая серая кожа. Ощупывая себя, убедился,
что все тело - голый скелет, на который напялена такая же серая
морщинистая кожа, не скрывающая очертаний костей. Вместо «пятой точки» -
кости таза с провалом между ними. Нога у тазобедренного сустава
обхватывается кистью руки так же, как рука у запястья.
Чувства голода я не испытывал,
однако все время хоте-лось закрыть глаза и вновь провалиться в небытие, я
останавливал себя напряжением воли.
Вокруг себя стал слышать голоса
разговаривающих между собой соседей. Они обсуждали в этот момент мое
возвращение к жизни. Я подал голос, он тоже был не мой, какой-то хриплый
дискант.
Выяснил, что происходит вокруг
меня.
Попал я в очередной лагерь,
Stalag X-B, расположенный у местечка Sandbostel неподалеку от Гамбурга.
Этот лагерь был интернациональный, в нем содержались военнопленные,
наверное, из всех европейских стран. Был в нем и небольшой блок,
предназначенный для русских военнопленных, изолированный ото всех и отличавшийся
особо строгим режимом..
Лагерь этот был, как говорили,
единственным, находив-шимся под непосредственной опекой Международного Красного
Креста, который через свое Швейцарское представи-тельство организовал очень
хорошо оборудованный госпиталь. Из Швейцарии сюда доставляли медикаменты и
перевязочные материалы. Вот в этом госпитале я и оказался.
Пришли два врача, оба - из
военнопленных. Русский во флотской шинели, тот, которого я видел, когда он
проводил рентгенологическое обследование, и итальянец, говоривший
по-русски, коверкая слова так, что его трудно понять. Это, оказалось, наш
палатный врач, его имя Лоренцо Градоли, он из Рима.
Русский врач, передавая меня на
попечение итальянцу, рассказал, что вытащил меня из горы трупов, выгруженных
из вагона, увидев, что во мне еще теплится жизнь. После того, как санитары
госпиталя провели меня через санитарную обработку, он подробно меня
исследовал, результаты исследования внесены в медицинскую карту,
оставленную на тумбочке около моей кровати. Сказал, что дальше все зависит
от моего желания выжить, шансы на это есть, и ушел.
Через много лет, кажется в 1977
или 1978 году в урнале «Новый Мир» мне попалась на глаза опубликованная в
конце номера мелким шрифтом повесть «Восточные университеты». Ее автор -
бывший военный переводчик, служивший после войны в лагере для немецких
военнопленных из числа высших офицеров, проходивших «перевоспи-тание».
Лагерь находился в городке, разделенном границей между Латвией и Эстонией,
по-эстонски Валк, по-латышски Валга. В госпитале этого лагеря работал
бывший морской военный врач, освобожденный из немецкого плена, который он
отбывал в лагере Зандбостель.
По описанию я сразу узнал моего
спасителя. Через редак-цию Нового Мира, выяснив адрес автора, я написал
ему. Из ответа выяснилось, что это - доктор Дьяков, проживавший в городке
Сходня, что под Москвой, умерший за несколько лет перед этим.
Слишком поздно и случайно я
узнал об этом.
Доктор Градоли с помощью
санитара сделал мне перевязку прямо в палате, считая, что таскать меня в
операционную опасно. Расспрашивая меня, долго пытал, есть ли у меня «Трия
сушька». Я никак не мог понять, чего он хочет.
Тогда он сунул мне под нос немецко-русский
словарь, открытый на слове « Tryasutscka =Трясучка, лихорадка».
Я ответил, что озноба (трясучки) у меня нет, но ощущаю постоянное жжение в
груди.
При перевязке на правой ступне
отвалились отморожен-ные черные пальцы, остались торчать оголенные кости
стопы. Доктор сказал, что подождет, если не будет проявляться гангрена, то
он не станет ампутировать стопу, она может мне еще пригодиться. Сделал мне
внутривенный укол, от которого вдруг стало жарко в горле, и я уснул.
Разбудили меня тем, что принесли
обеденную баланду. Она была нисколько не лучше, чем в прежних лагерях, и я
ее выпил даже без аппетита. Вскоре вновь пришел доктор Дьяков в
сопровождении, судя по форме, француза. Сказал, что у меня крайняя форма
дистрофии, когда желудок не вырабатывает сок, необходимый для
переваривания пищи. В то же время, мне необходимы жиры, которых не хватает
в лагерном рационе. Француз, пришедший вместе с ним, принес мне банку
жира, который мне нужно съесть за два дня. Если желудок справится, и я не
умру от голодного поноса, то выздоровление мне обеспечено. Он считает, что
шансов выздороветь у меня все же больше.
Оставив француза около меня, он
ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин
из Франции), его, которому я обязан жизнью, я запомнил, как зовут: Месроп
Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в двадцатых годах он
эмигрировал из Ростовского пригорода - Нахичевани во Францию.
Невольно вспомнились особенности
военного быта - культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг
другу при встрече солдаты - "откуда ты?".
Помню характерную картину.
К пересыльному пункту (лагерю)
приближается колонна солдат (пленных). Из колонны и из-за ограды лагеря
звучат возгласы: "Рязанские (курские, ростовские и т.п.) есть?" И
после того, как вновь прибывшие смешиваются со "старожилами",
идет активный поиск земляков. Земляки в этих условиях - почти родственники,
они считают себя обязанными помогать друг другу в меру своих возможностей.
Таким "богатым"
земляком я обзавелся в лагере "Занд-бостель", ему, вслед за
доктором Дьяковым, я обязан жизнью.
Открыл банку я на следующий
день. Это оказался, повидимому, смальц - топленое свиное сало. Утром
принесли хлеб, я намазал на него толстым слоем сало, днем – несколько
ложек разболтал в баланде.
В отличие от других лагерей,
здесь давали утром кроме обычной порции хлеба, кусочек маргарина, ложку
сахарного песку и кубик консервированного мяса, размером грани в 1 см. За
два дня банку я прикончил, вероятно, не без помощи лежавшего надо мной
коллеги. Ирония судьбы: он скончался от голодного поноса уже после
освобождения в апреле 1945 года.
Месроп приходил еще несколько
раз, пока его не "засекли" охранники, приносил мне куски хлеба.
Откуда-то появился человек,
попросивший у меня разрешения сделать мой портрет. Он сказал, что имеет
уже много рисунков, которые, в дальнейшем, расскажут потомкам о пережитом
нами во время войны. Чтобы придать мне удобное для позирования положение,
он подтащил меня к спинке кровати, оставив в полусидячем положении. Было
очень неудобно и больно опираться на несуществующие ягодицы, но, ради
искусства, я терпел. Поработав некоторое время, так и не показав мне свое
«творение», он удалился, оставив меня в том же положении. С невероятным
трудом я сполз, вновь кое-как улегшись на подостланную шинель.
Разглядел медицинскую карту,
оставленную доктором Дьяковым на тумбочке. Не разобрав написанные по-латыни
медицинские заключения, обратил внимание на показа-тели измерений, вес - 26
кг!. На схеме грудной клетки заштрихована часть правого легкого.
|
