|
Мама (слева) и ее подруга по
ссылке Калерия. 1918 г.
ОКОНЧАНИЕ
Закончился допрос уже поздним вечером, завершившись предъявлением
мне протокола, который на этот раз я вниматель-но, несмотря на возмущение
следователя, прочитал и несколько записей потребовал исправить, что он
сделал очень неохотно.
На следующий день выходил на
свободу один из задержан-ных по подозрению. Я написал записку Калерии,
сообщив, где нахожусь, и что велика вероятность попасть «в места отдален-ные».
Попросил его отправить эту записку по почте, но он отнес ее сам. Калерия
сообщила об этом Марии Викторовне, обе они были в панике.
Допросы стали следовать один за
другим и днем и ночью. Мои отказы признать факты предательства вызывали у
следова-телей озлобление и угрозы. Чередуясь на допросах, они все вре-мя
пытались поймать меня на том, что я одни и те же факты из-лагаю по-разному.
Совали мне под нос протоколы предыдущих допросов в доказательство этого.
Хуже того, я действительно стал путаться при бесконечных повторениях одного
и того же.
В качестве одного из
«доказательств» того, что немцы, яко-бы, проявили ко мне «особое» отношение
за какие-то заслуги пе-ред ними, использовалось утверждение, что я, с моей,
якобы, явно еврейской, а то, называлось, и жидовской мордой, был ими оставлен
в живых. Пришлось объяснить, что немцы, выяв-ляя «жидов», в отличие от моих
теперешних следователей, смо-трели не на морду, а совсем на другое место,
что вызвало обоз-ленную реакцию.
Многократные вызовы на допросы
то днем, то ночью, мно-гочасовые сидения на табуретке перед столом, за
которым чере-довались следователи, вольготно развалившиеся на стуле, без
конца отвлекавшиеся на телефонные разговоры с неведомыми собеседниками или
собеседницами то о лекциях и практических занятиях в институте, то веселых
встречах и совместных попой-ках, многократные повторения одних и тех же
вопросов и ком-ментирование моих ответов на них…. В результате, постепенно
нарастало нервное напряжение, я почти перестал спать, все вре-мя меня
сотрясала нервная дрожь. Милиционеры, раздававшие обед (кормили один раз в
день супом и пайкой хлеба) меня «уте-шали»: - Потерпи, еще немного
помучают, посадят в вагон, тог-да и отдохнешь…
Меня сбивало с толку то, что
вопросы, касавшиеся одних и тех же фактов, задавались в различной форме с
присовокуплени-ем все новых и новых не существовавших подробностей и дета-лей,
я был вынужден каждый раз давать различные объяснения. Меня пытались
поймать, (и ловили!) на противоречиях в показа-ниях, фиксировали это в
протоколе и требовали, чтобы я подпи-сывался под этим. Огромное напряжение
требовалось, чтобы разобраться в причинах разночтений и не всегда мне это
удава-лось под неотрывным наблюдением допрашивающего.
В конце концов нервное
напряжение достигло высшей точки, я решил, что окончательно запутался и мне
теперь не избежать путешествия по «архипелагу». Я перешел к агрессивному
пове-дению на допросах. В ответ на оскорбления и обвинения в несо-вершавшемся
предательстве я отвечал грубостью. И, как-то но-чью, в ответ на очередной
упрек в том, что я - изменник и преда-тель, выдавал гестаповцам патриотов
Родины и не желаю в этом признаться, чтобы облегчить себе участь, я
сорвался, по-терял контроль над собой. Еще очень живы были в памяти дни,
пережитые в плену, голод, побои и издевательства, постоянно непроходящая
тоска по Родине, которая встретила меня вот та-ким отношением… Потеряв
самообладание, я вскочил с табурет-ки и, схватив со стола массивный
мраморный пресс-папье, занес его, размахнувшись, над головой следователя.
Не знаю, каким усилием я остановил свою руку в сантиметре от его черепа.
Побледнев, он, даже забыв о
протоколе, отправил меня в ка-меру. Возвратившись, не в состоянии унять
нервную дрожь, я подумал, что вот теперь уж, моя участь окончательно
решена. Даже стало легче, когда вспомнил поговорку «лучше ужасный конец,
чем бесконечный ужас».
Ночью, против обыкновения, меня
на этот раз не вызывали. Лишь поздним утром вызвали на допрос. На этот раз
следова-тель был не один, рядом с ним сидел еще один пожилой суро-вый
человек в гражданской одежде, но с явно военной выправ-кой.
-Это помощник военного
прокурора, сказал следователь, в его присутствии ты подтверждаешь данные
тобой показания? - Подтверждаю, сказал я, подумав, что, кроме путаных объясне-ний,
ничего обличительного в подписанных мною протоколах не было.
И вдруг, совершенно неожиданно
для меня, он объявил:
- Теперь, забирай свои шмотки, и
чтобы через минуту духа твоего здесь не было!
- Позвольте, говорю я, у меня
закончился отпуск. Дайте спра-вку о том, что Вы задержали меня здесь на
неделю.
- Никаких справок! Нужно будет, пусть обращаются в мест-ное отделение
КГБ. Там все будет известно.
Сунули мне в руки пропуск на
выход, вернули мою солдатс-кую книжку со справкой об отпуске и предложили
забрать свой чемоданчик в камере хранения при милицейском застенке. Взял
его, открыл и обнаружил, что из его скудного содержания исчез бушлат «БУ» и
что-то еще, уже не помню, что именно.
Так неожиданно я вышел на
свободу «униженный, оскорб-ленный и обобранный». Милиционер, открывший мне
дверь на выход, сказал: «Радуйся, что вышел на волю, барахло - дело на-живное.»
И теперь, проходя мимо
Ярославского вокзала, я по привыч-ке поглядываю на окна камеры. Если
смотреть на здание вокза-ла, стоя спиной к площади, то с левой его стороны
видна над-стройка над частью крыши с маленькими оконцами. За ними во-зможно
и теперь находится это памятное учреждение.
Впоследствии, уже вернувшись из
поездки в Сибирь для встречи с мамой, которую, как следовало бы
предположить, не отпустили, вспоминая это событие, столь неожиданно благопо-лучно
завершившееся, я утвердился в следующей версии.
Следователи вокзального отделения
транспортной милиции, решили «проявить бдительность» расследованием моего
поведе-ния в плену, т.е., занялись не своим делом. Как отмечал и А.И.Солженицын,
КГБ весьма ревниво относилось к вмешатель-ству в его функции. Это
подтвердилось еще и тем, что в моем «деле», всюду следовавшем за мной при
смене места жительст-ва, этот случай не упомянут.
|
